Читать книгу "Игра в пустяки, или «Золото Маккены» и еще 97 советских фильмов иностранного проката - Денис Горелов"

Снимать подобным образом Вторую мировую способны одни французы. Спроси их, что важнее – война или Бабетта, – они присвистнут и заведут очи вверх: вот же дурни эти русские, тут нечего даже и сравнивать!

«Большая прогулка»

Франция, 1966. La Grande Vadrouille. Реж. Жерар Ури. В ролях Бурвиль, де Фюнес, Терри-Томас. Прокат в СССР – 1971 (37,8 млн чел.)

Пилоты сбитого над Парижем английского бомбардировщика медленно и чинно опускаются в вольер к бегемоту, на крышу Гранд-опера и во двор гестапо. Случайно подвернувшиеся маляр с дирижером в видах союзного долга берутся переправить бедолаг домой – ибо Франция хоть и под сапогом, но не вмерла и не сгинела. Не дождетесь, колбасники.

Чемпионы национального проката – раздолье для группового психоанализа. Замечено: массово люди предпочитают фильмы о тех, кем никогда не были, но часто себя воображали. Русские – о цыганке-воровке, которая внутри голубых кровей, но сама того не знает, потому что во младенчестве подкинута в табор злодеем-дедом (мексиканская «Есения», комплексы выполотой аристократии: каждый второй подкидыш у нас был из графьев). Американцы – о художнике с нижней палубы, жертвующем собой ради любви и стоящем на носу корабля в позе Христа над Рио («Титаник», зеркало самой набожной и алчной нации планеты, скрестившей Бога с деньгами, но втайне мечтающей о подвиге бескорыстия).

А французы вот ставят памятник себе в виде «Большой прогулки», державшей пальму самого популярного фильма Франции в течение сорока двух лет: и мы, мол, войну не на огороде проковырялись (хотя именно что на огороде). Максим Соколов некогда писал, что все их Сопротивление выдумано поколением 68-го, устыдившимся коллаборационизма отцов. Вот за год до событий «Прогулка» и вышла – предвестием переоценки доминирующего поведения. К 20-летию Победы там вообще как-то заволновались: в том же 66-м сняли «Горит ли Париж?» об участии всех вождей будущей Пятой республики в освобождении Эйфелевой башни. Но с подвигами было явно слабовато – поэтому национальное участие в войне следовало переоформить в комикс: как фашисты шнапс пили, а мы им в постель сколопендру подкидывали и фюреру на портретах нос рисовали. «Бабетта», матрица французского военного кино, задала шаблон еще в 59-м.

Спасение сбитых англичан было, кажется, единственным вкладом Франции в труды антигитлеровской коалиции. Немцы досаждали несильно, больше подмигивали, злить их резона не было. Но горны атлантической солидарности позвали в путь двух колченогих – пролетария Бурвиля, которому все шмотки малы, и служителя муз де Фюнеса, на котором все мешком. По дороге они тысячу раз выяснили отношения меж интеллигенцией и народом, креативным классом и человеком труда, дважды вываляли немцев в белилах, проткнули им все шины, плюнули в компот и поразбивали о каски целый кузов тыкв, что вполне могло стимулировать фантазию Л. И. Гайдая, как раз в это время придумывающего сцену погони для «Кавказской пленницы». Англичане своему спасению только мешали (какой прок с англичан?) – зато отлично смотрелись в маскировочных девичьих косах и немецких мундирах, лучше им и всегда так ходить. Когда же в каски вермахта обряжались Бурвиль с де Фюнесом, наступал миг всефранцузского счастья – как если б у нас в таком виде вышли Никулин с Роланом Быковым и битый час препирались, чья винтовка тяжелей и чем обязана интеллигенция народу, а он ей. На сладкое появилась монашка, потому что не может фильм с Фернанделем или де Фюнесом быть без монашки.

Все спаслись, война выигралась, из парашютов нашили шелковых сорочек на весь черный рынок. Влияние на русскую культуру тоже было оказано: фраза «Их бин больной» вошла в язык настолько, что все успели позабыть, откуда она, – а она отсюда.

«В Сантьяго идет дождь»

Франция – Болгария, 1976, в СССР – 1978. Il pleut sur Santiago. Реж. Элвио Сото. В ролях Бернар Фрессон, Рикардо Куччолла, Жан-Луи Трентиньян, Анни Жирардо. Прокатные данные отсутствуют.

В солнечный выходной радио настырно бубнит нелепую для тропической Чили фразу: «В Сантьяго идет дождь. Шютка». Это сигнал. Танки выходят из городков, давя гражданские малолитражки. Студенты строят баррикаду. Аккредитованные журналисты звонят по телефону. Альенде пишет «Слово к народу». Последние защитники свободы гибнут под пулями хунты, замедленной съемкой катясь по парадной лестнице президентского дворца. Среди всей этой хроникальной реконструкции путча с неясной целью мечутся Анни Жирардо в роли чьей-то жены (одна минута на экране), Биби Андерсон в роли чьей-то другой жены (полторы минуты на экране) и Жан-Луи Трентиньян в роли министра народного единства (три минуты на экране). Без них народ неполный.

Три года чилийского народовластия стали академическим учебником, как не делаются революции (сказано: в белых перчатках). Перемена форм собственности всегда подразумевает наличие жесткого, способного подавить любое сопротивление, местами свирепого государства. Залогом успеха радикальных реформ служит абсолютная – вплоть до стопроцентной смены командного состава – лояльность армии. Национализация требует результативной спецслужбы; ВЧК – азы, а не перегибы. А иначе нечего и впрягаться.

Прекраснодушный Альенде пошел другим путем. Он распорядился выдавать каждому ребенку по литру молока в день. Он национализировал становую для экономики меднорудную промышленность без гарантий сбыта и сиюминутных поступлений в бюджет. Он мягко, но твердо отклонил предложение советской стороны прислать пару дюжин испаноязычных офицеров госбезопасности. Он допустил прямые контакты оппозиции с американским посольством, финансировавшим саботаж. Он допустил паралич снабжения, идя на поводу у стачкома транспортников и торговцев. Он допустил сосуществование двух вооруженных сил – армии и рабоче-студенческой милиции на манер нашей Красной Гвардии. Он пережил убийство лояльного, но раздражавшего оппозицию главкома Шнейдера. Он послушно сместил второго лояльного, но раздражавшего оппозицию главкома Пратса. Фамилия третьего главкома была Пиночет. Альенде был безответственным прожектером, повинным в смерти тысяч своих сторонников в не меньшей степени, чем истребившая их хунта.

Именно поэтому он и стал иконой безответственных европейских левых, любящих революцию и молоко, но презирающих ВЧК и насилие. Никого из них не заинтересовало, почему мятеж так единодушно поддержала вся армия, все водители грузовиков и все СМИ, долдонившие про дождь в Сантьяго. Никому не пришло в голову, что в Сантьяго под началом Альенде был не дождь, а невыносимая затяжная анархия. Народному единству они с легким сердцем присвоили национальный флаг Чили – по их логике, Пиночету следовало выступить под черным знаменем с черепом и костями. Фильм получился глупый, митинговый и очень-очень длинный – чем поставил советский прокат в кромешный тупик. Разбить его по традиции на две серии не было никакой возможности: две серии «венсеремосов», гвоздик и Пабло Неруд в здравом уме не вытерпел бы ни один советский зритель. Пускать в полном объеме все 120 минут – компрометировать трагедию. Выход нашли быстро: из 120-минутного фильма было отрезано 40 (сорок!) минут экранного времени. Он потерял в связности, которой во фресочной картине и так было немного, – зато обрел в лаконизме. От всего сюжета остались в памяти одни форменные яичного цвета водолазки мятежников, красиво надеваемые под мундир. Ну и, конечно, танк, давящий малолитражку. Танк завсегда вставляет.